Ирина Бороган, Андрей Солдатов

Сегодня, когда полмира смотрит на нашу страну с ужасом из-за начатой Кремлем войны в Украине, и даже русский язык воспринимается многими как язык агрессии и террора, очень сложно сохранить надежду на лучшее будущее для России.

Война уничтожила репутацию не только Кремля, но и обычных граждан, которые не нашли в себе сил сопротивляться, – и делегировали право на свое будущее Путину, его военным и его спецслужбам. Веры в то, что россияне могут быть свободными и счастливыми, не осталось и внутри страны; из этого мрачного тоннеля сегодня не видно выхода. Кажется, что Россия никогда больше не вернется в большой мир, навсегда запертая в темном углу вместе с Ираном и Северной Кореей.

Похожее отчаяние испытывала советская интеллигенция в 70—е и начале 80—х годов, живя за железным занавесом в ожидании ядерной войны с Западом, особенно после вторжения СССР в Афганистан. В скорое пришествие коммунизма уже никто не верил, стране не хватало самых простых вещей – от продуктов питания до современных лекарств, – и никакого внятного образа будущего у большинства просто не было.

***

Мы были детьми в первой половине 80-х, когда три престарелых советских вождя — Брежнев, Андропов и Черненко – умерли один за другим в течение трех лет. Однако Андрей отчетливо помнит череду мрачных похорон, в организации которых принимал непосредственное участие его дедушка, служивший тогда замкоменданта Москвы. Вся семья собиралась у телевизора, чтобы посмотреть на деда в парадной форме, марширующего впереди катафалка с очередным почившим генсеком.

Зато мы хорошо помним времена Горбачева и перестройку, когда сонный мир взрослых вокруг нас неожиданно проснулся, и все, кто перешёптывались на кухнях и в курилках, разом заговорили в полный голос, не опасаясь присутствия посторонних.

Взрыв на Чернобыльской АЭС, конечно, физически не был слышен ни в центре Москвы, где жил Андрей, ни в подмосковном городе Электроугли, где жила Ирина. И все же мысль о том, что катастрофа произошла не по вине американцев или других врагов СССР, а потому, что советское руководство долгое время скрывало проблемы на атомной электростанции, оказалась достаточно страшной для многих советских людей, чтобы пробудиться от сна.

Невидимое радиоактивное облако пронеслось по территории Украины, накрыло соседнюю Белоруссию и несколько областей в России. И лишь когда оно дошло до благополучной Швеции, власти не смогли больше скрывать случившееся. Первые жертвы взрыва, спасатели, схватившие смертельную дозу радиации, местные жители, которых не эвакуировали вовремя, первомайская демонстрация в зараженном радиацией Киеве, – все это оказалось на страницах перестроечных газет.

Пока внезапно проснувшиеся взрослые требовали, чтобы власти перестали врать, мы, десятилетние дети, смотрели на происходящее с ужасом. Конфликт лжи и правды вокруг чернобыльской катастрофы, в котором победила правда, стал тем моментом, который сформировал нас. Если бы этого не случилось, мы, скорее всего, никогда не стали бы журналистами – по крайней мере, наши родители этого не хотели, настраивая нас на более надежные и безопасные профессии.

***

Как и большинство советских семей в 80-е, наши семьи не имели никакого опыта сопротивления советскому режиму.  Хотя родители Ирины, которые выросли в крестьянских семьях, прекрасно знали, что в ходе раскулачивания советская власть не только лишила их предков имущества, но и расстреляла нескольких родственников, они не стали диссидентами. Хотя ни о какой особой любви к властям, естественно, речи не шло. Они не вступили в коммунистическую партию, но это не помешало им стать инженерами и работать в секретном НИИ, обслуживающим советский военно-промышленный комплекс.

До перестройки родители Ирины никогда не обсуждали политику при детях и не хранили дома запрещенных книг вроде “Архипелага ГУЛАГ” Солженицына. Хотя одна из бабушек Ирины была старообрядкой, ходила в церковь и каждый день молилась, дома у Ирины не держали ни икон, ни Библии. Родители оставались типичными позднесоветскими конформистами, предпочитавшими избегать проблем с властями и конфликтов.

В семье Андрея никто не пострадал от репрессий: наоборот, советская власть стала той средой, в которой оказалось возможным повысить свой социальный статус. В семье были военные, ядерный физик и врачи.

Мы вполне осознаем, что, если бы к власти не пришел Горбачев, наши родители и их друзья молчали бы до сих пор. Однако началась перестройка — и все, что было запрещено, с 1986 года постепенно стали разрешать: смотреть голливудское кино, слушать хард-рок, одеваться как панки, читать Солженицына и Шаламова, высказывать публично свое мнение на любые темы.

Рейган и Горбачев заговорили о ядерном разоружении, и всеобщий страх тотальной атомной войны отступил. В декабре 1986 года создатель водородной бомбы, нобелевский лауреат и диссидент Андрей Сахаров вернулся в Москву из ссылки в Горьком.

В школу Ирины прислали нового молодого директора — очень, как тогда говорили, демократически настроенного. Историк, он обожал дискуссии с учениками на политические темы. C этого момента и сама Ирина, и ее родители, которых раньше постоянно вызывали в школу, чтобы сообщить им о недопустимом поведении их дочери, постоянно затевавшей споры с учителями, вздохнули свободно. За высказывание своего мнения больше не наказывали, и даже наоборот, могли похвалить.

Каждый месяц отменяли какие-то запреты. Понятно, что перемены санкционировались сверху — с разрешения либерального крыла КПСС. Советские газеты и журналы – ранее, возможно, самые скучные в мире — вдруг начали писать о подростковом сексе, абортах, рок-музыке и сталинских репрессиях, они принялись критиковать неэффективность социалистической экономики и    безграничную власть коммунистической партии. На телевидении появились молодые журналисты, которые задавали острые вопросы чиновникам и партийным боссам и разговаривали c аудиторией понятным современным языком.

Еще мы знали, что журналистам разрешалось курить в редакции, не ходить на работу к восьми утра, как это делали наши родители, и неформально одеваться. Когда Ирина училась в 7-м классе, на уроке учитель раздал анкеты с вопросом о будущей профессии, она подумала и написала – «журналист”. Все остальное казалось неинтересным.

Мы стали подростками, для которых открывшийся новый мир представлял огромный интерес, но вместе с нами в подростков превратились и взрослые вокруг нас, которые стали задаваться вопросами, о которых они раньше старались никогда не думать.

Зачем нам война в Афганистане? Не пора ли отменить однопартийную систему? Почему простому советскому человеку нельзя поехать в Париж или Рим, а партийным боссам можно? Почему в СССР нет тампонов, зато производится огромное количество оружия? И главный вопрос – почему от нас все скрывали и почему нам ничего не разрешали?

Политические разговоры, которые велись в наших семьях, почти всегда носили личный, эмоциональный характер. Для этого были причины. В семье Ирины с огромным вниманием читали каждую новую публикацию о Сталине. У Андрея отец работал в Курчатовском институте ядерных исследований, поэтому Чернобыльская катастрофа живо обсуждалась. Его дядя служил летчиком в Афганистане в начале 1980-х, и после речи академика Сахарова о советском военном присутствии в Афганистане, вся семья спорила о том, нужно это было или нет.

***

Тем не менее разговоры о политике в наших семьях всегда крутились вокруг личностей — прежде всего Михаила Горбачева, а потом Бориса Ельцина — но не политических институтов.

Коммунистическая партия обсуждалась лишь как часть государственного аппарата. Считалось, что партия коррумпирована и полностью оторвана от народа. Борьба против привилегий чиновников стала главным стержнем  кампании Бориса Ельцина, которую поддерживали как рабочие, так и интеллигенция. Большинство советских людей радовались, когда Горбачев  отменил 6-ую статью советской Конституции о руководящей роли Компартии в политической системе СССР[1]

Однако, когда независимые партии появились в СССР – первым, в 1988, стал  Демократический союз – никому из наших родственников не пришло в голову вступить в эти партии. Наши семьи продолжали сидеть у телевизора, обсуждая выступления ярких депутатов съездов Верховного Совета СССР — таких как Андрей Сахаров или Анатолий Собчак.

Так же поступили большинство демократически настроенных россиян – даже те, кто вышел к Белому дому на защиту демократии в августе 1991 года, во время путча ГКЧП.

В начале 1990-х политические дискуссии продолжали вестись вокруг фигур политиков, но не партий: президента Бориса Ельцина, автора экономических реформ и премьера Егора Гайдара, популистского лидера Либерально-демократической партии Владимира Жириновского и Григория Явлинского, лидера партии «Яблоко». Тем не менее сама идея членства в политической партии или профсоюзе многим казалась скомпрометированной  советским опытом. Членство в партии – любой — у советских граждан ассоциировалось только с КПСС. 

***

Мы вполне разделяли это предубеждение – сначала как студенты, а потом, со второй половины 1990-х – как журналисты.

Мы оба учились в обычных российских университетах, без всяких стажировок за границей. В нашем кругу популярным мнением было отрицание необходимости какой-либо идеологии в постсоветской России — не только коммунистической,  любой: капитализм сам все урегулирует, так мы тогда думали.

Идея участия в уличных протестах также была полностью скомпрометирована. В нашей среде считалось, что на митинги ходят только коммунисты и «красно-коричневые» — термин, обозначавший ретроградов и сторонников советского и имперского реваншизма.

Наши лидеры мнений — экономисты, журналисты, популярные актеры и режиссеры, — говорили нам со страниц газет и с экранов телевизора, что умным и либеральным людям просто неприлично «ходить в толпе». Новой идеологией по факту стал радикальный индивидуализм – каждый человек сам несет ответственность за то, чтобы стать успешным в новом постсоветском обществе.

В 1996 году мы оба начали работать, с разницей в несколько месяцев, в газете «Сегодня», финансировавшейся олигархом Владимиром Гусинским.

Мы работали в разных отделах – Ирина в отделе городских новостей, Андрей в отделе бизнес-новостей, — и было очень заметно, что вся газета стремилась копировать западный, прежде всего американский подход к журналистике – чтобы, в идеале, стать российской версией The New York Times. Этот подход отражался в стиле издания и обильном использовании американских терминов: «спичрайтер», «венчурный фонд», «имиджмейкер» и т.п.

В этом смысле в нашей газете не было ничего уникального. 1990-е годы были эпохой, когда считалось хорошим тоном копировать Запад во всем. На московских улицах появились вывески на английском; советские кабинеты в учреждениях, обшитые деревянными панелями, сменили светлые офисы компаний с минималистской черной мебелью.

При этом в реальности копирование оказывалось очень поверхностным. Мало кто осознавал необходимость создания независимых демократических институтов — таких как суды и парламент — и мощных политических организаций для борьбы за общественные свободы. Кроме того, многие демократически настроенные россияне стали испытывать горькое разочарование в своих лидерах: начатая Ельциным и Гайдаром приватизация не сделала россиян собственниками предприятий – они попали в руки нового класса олигархов. Расстрел Ельциным парламента в 1993 году только усугубил это чувство.

Одновременно была скомпрометирована интеллигенция, традиционно игравшая особую роль в российском обществе: критиковать и сдерживать проявления авторитаризма.

Самый популярный российский писатель 90-х Виктор Пелевин в 1996 году выпустил  роман «Чапаев и Пустота», который читали и цитировали в каждой редакции и едва ли не в каждом офисе в Москве. В нем есть диалог о том, кто виноват в том, что случилось с Россией.

“– Интеллигенция. Кто же еще. Он протянул мне наполненный бокал. – У интеллигента, – сказал он с мрачной гримасой, – особенно у российского, который только и может жить на содержании, есть одна гнусная полудетская черта. Он никогда не боится нападать на то, что подсознательно кажется ему праведным и законным. Как ребенок, который не очень боится сделать зло своим родителям, потому что знает – дальше угла не поставят. Чужих людей он опасается больше. То же и с этим мерзким классом.

– Не вполне успеваю за вашей мыслью.

– Интеллигент, как бы он ни измывался над устоями империи, которая его породила, отлично знает, что в ней все-таки жив был нравственный закон.

– Вот как? Отчего?

– Да оттого, что если нравственный закон в ней был бы мертв, он никогда не посмел бы топтать ее устои ногами. Я вот перечитывал недавно Достоевского, и знаете, что подумал?

У меня непроизвольно дернулась щека.

– Что? – спросил я.

– Добро по своей природе всепрощающе. Подумайте, всех этих нынешних палачей раньше ссылали в сибирские села, где они целыми днями охотились на зайцев и рябчиков. Нет, интеллигент не боится топтать святыни. Интеллигент боится лишь одного – касаться темы зла и его корней, потому что справедливо полагает, что здесь его могут сразу выебать телеграфным столбом.” [2]

Мысль о том, что русская интеллигенция виновата в том, что не позволила царю расправиться максимально жестоко с революционерами, которые потом и привели страну к катастрофе 1917 года, пользовалась большой популярностью в среде московского миддл-класса во второй половине 1990-х.

В тот же год, когда вышел роман Пелевина, Ельцин выиграл президентские выборы, в которых, как многие считали, он смог победить только потому, что использовал административный, а также олигархический ресурс. Многие, однако, полагали, что это было оправдано — лишь бы не допустить коммунистов к власти.

А потом случился экономический кризис августа 1998 года, который привел к национальному дефолту, курс рубля обвалился, и большое количество маленьких и средних компаний, созданных россиянами на волне экономических реформ, разорились.

Теперь самая экономически активная часть населения России почувствовала себя обманутой, причем обманутой тем самым Западом, который столько лет копировали те россияне, кто хотел преуспеть в новой капиталистической реальности.

Мы помним с каким изумлением, граничащим с шоком, мы слушали нашего коллегу по газете, который вдруг заговорил о необходимости найти русского Аугусто Пиночета – чилийского диктатора, расстрелявшего тысячи своих политических оппонентов, для “наведения порядка в стране”.

В своей неожиданно появившейся тяге к твердой руке наши коллеги максимально дистанцировались от образа русской интеллигенции, над которым иронизировал в своей книге Пелевин. Теперь они были готовы одобрить максимально жесткие меры в экономике и политике. Главным публичным сторонником Пиночета стал известный и популярный журналист (он был заместителем главного редактора нашей газеты «Сегодня») Михаил Леонтьев, сделавший несколько сюжетов о Пиночете на российском ТВ.[3]

Образ Пиночета, который пропагандировал Михаил Леонтьев, был далек от реальности, но он понравился многим россиянам:

«Пиночет кончил гражданскую войну жесточайшим путем. С минимально возможными реально жертвами и спас страну от крови, ужаса и безобразия. Светлая память этому человеку. Я его очень уважаю. Я имел счастье его лично знать…. Пиночет взял совершенно больную полусумасшедшую страну, жестким способом ее вылечил.»[4]

Между тем, в стране разрастался политический кризис — и в центре внимания снова были лидеры, а не партии.

Главным на повестке дня стал вопрос — кто сменит Ельцина как президента страны. В этой борьбе участвовали олигархи, такие как Березовский и Гусинский, региональные лидеры, как Юрий Лужков, и старые советские аппаратчики, как Примаков. А еще среди претендентов на власть оказался новичок в публичной политике бывший офицер КГБ Владимир Путин.

У многих партий не было четко сформулированной идеологии. Партия Ельцина и Путина «Единство» состояла в основном из чиновников, и из таких же чиновников была сформирована партия мэра Москвы Лужкова «Отечество — Вся Россия».

Коммунистическая партия (КПРФ), — пожалуй, единственная, которая имела хоть какую-то идеологию, — теряла популярность несмотря на то, что ее по-прежнему считали угрозой. Партию Явлинского «Яблоко», напоминавшую в тот период социал-демократические европейские партии, поддерживал очень небольшой процент населения — в основном, городская интеллигенция, — и ее мало кто воспринимал всерьез.

В то время как новая партия, созданная теми, кто продвигал приватизацию — «Союз Правых Сил» Бориса Немцова (убитого у стен Кремля в 2015 г), Сергея Кириенко, Ирины Хакамады и Анатолия Чубайса — поддержала кандидатуру Путина.

В результате либерально настроенная интеллигенция разделилась на сторонников Явлинского (о котором заведомо было известно, что у него нет шансов выиграть выборы), и Путина – «русского Пиночета».

Политический кризис усилился на фоне терактов, в первую очередь взрывов домов в Москве осенью 1999 года, и начавшейся Второй чеченской войны.

Владимир Путин пришел в Кремль, воспользовавшись разочарованием россиян в либеральных ценностях — которые ассоциировались с экономическим кризисом 1998 года и терактами, а также отсутствием сильных партий и профсоюзов.

Последним общественным институтом, который мог сдерживать авторитаризм, оставались СМИ.

***

Путин начал свое правление с атаки на НТВ — самый популярный в стране телеканал, который регулярно критиковал самого Путина, в том числе за войну в Чечне. НТВ входил в медиа-холдинг Владимира Гусинского «Медиа-Мост».

Репрессии против НТВ сочетались с нарративом, продвигаемым Кремлем: первую чеченскую войну российская армия якобы проиграла из-за журналистов, которые критиковали действия армии — поэтому так важно поставить журналистов и СМИ под контроль во время Второй Чеченской войны, чтобы наконец победить.

Очень многие в российском обществе этот нарратив приняли.

Наша профессия постепенно становилась непрестижной и немодной, и это было замечено публикой — мы, журналисты, потеряли как социальный статус, влиятельность, так и уважение людей.

Мы почувствовали это на себе в 2002 году, когда освещали захват заложников в театре на Дубровке, где шел популярный мюзикл «Норд-Ост». ФСБ открыла уголовное дело против нас после наших критических репортажей в газете «Версия» о штурме театрального центра, в результате которого погибли 130 человек. Спецслужбы накачали в зал ядовитый газ, который вместо того, чтобы усыпить террористов, убил заложников.

В ответ нас стали регулярно таскать на допросы в Лефортово, где прямо в здании тюрьмы находились кабинеты следователей ФСБ. Давление ФСБ продолжалось несколько месяцев. Как раз в это время одна из верстальщиц газеты, верстая очередную нашу статью, вдруг очень эмоционально набросилась на нас: «Хватит критиковать ФСБ, я хочу доверять нашим спецслужбам!»

Напуганный терактами российский средний класс фактически заключил пакт с Кремлем: власти получили карт-бланш на любые действия без оглядки на права человека, лишь бы не было новых терактов.

С тех пор интересоваться политикой стало считаться дурным тоном.

Поэтому когда через два года, после другого страшного теракта, захвата заложников в школе в Беслане в сентябре 2004 года, Путин отменил выборы губернаторов, объяснив это необходимостью борьбы с терроризмом, уже почти никто не возмущался. Граждане постепенно делегировали свои политические права властям.

Одновременно росло благосостояние среднего класса, обеспеченное высокими ценами на нефть и газ, что стало своеобразной анестезией для россиян – рост доходов в их глазах полностью оправдывал усиление авторитаризма.

В 2008 году молодые, продвинутые москвичи с энтузиазмом отозвались на летнюю войну с Грузией, которую они рассматривали как свидетельство возрождения могущества России и российской армии. Именно этот конфликт оказался поворотной точкой для создания политического режима, ключевым элементом которого станет военная агрессия.

Протесты 2011–2012 годов, когда десятки тысяч людей вышли на улицы протестовать против фальсификаций на выборах в Госдуму и возвращения Путина в Кремль на третий срок, были обречены. И лидеры, и участники протестов тогда не обладали базовой политической культурой, необходимой для формирования настоящей серьезной оппозиции.

Некоторые участники протестов говорили, например, о необходимости заменить Путина, «потому что в компаниях всегда увольняют плохого топ-менеджера», очевидно не понимая разницу между управлением компанией и огромной страной, между советом директоров и демократическими институтами.

В результате оппозиция не смогла создать политической партии – вместо этого был избран лишь Координационный совет оппозиции – структура, которая быстро потеряла всякую эффективность и фактически самораспустилась.

В 2013–2014 годах страх перед новой “кровавой революцией”, раздутый кремлевской пропагандой на фоне событий на Майдане в Киеве, укрепил поддержку режима со стороны среднего класса. Военная агрессия стала ключевым элементам режима.

***

Сегодня, на четвертый год полномасштабной войны России с Украиной, многие   россияне задаются вопросом: когда же была пройдена та точка, после которой поворот к агрессивному милитаризму стал неизбежным. Очевидно, что эта точка была пройдена задолго до прихода к власти Владимира Путина.

Алексей Навальный считал, что переломным моментом стала эпоха между   1993 и 1996 гг. В книге «Адам Михник. Алексей Навальный. Диалоги» (2015 г.) Навальный говорит:

«Это сейчас один из ключевых вопросов, над которыми мы размышляем. В те времена я был ярым ельцинистом и аплодировал, когда Ельцин расстреливал Верховный Совет в 1993 году и фальсифицировал выборы в 1996-м… Я думаю, что в 1996 году мы победили не коммунистов, а сами выборы… Но тогда, в 1996-м, казалось, что можно и нужно сделать все что угодно, чтобы Ельцин победил. В тот момент мы и потеряли свой шанс на восточноевропейский формат транзита.

Получился интересный участок суши, где все лидеры имеют невероятно высокий рейтинг и поддержку избирателей: Казахстан, Узбекистан, Таджикистан и Россия.

Это большая трагедия для всех нас, хотя многим тяжело признавать, что мы были в корне неправы. В 1993 и 1996 годах нам говорили, что если не Ельцин, то придут красно-коричневые, устроят репрессии и развяжут войны за восстановление советской империи. Ну и что мы имеем? Красно-коричневых мы не пустили, расстреляв парламент и уничтожив выборы, а имперские войны все равно начались.»[5]

Навальный был абсолютно прав – уничтожение демократических процедур под предлогом стабильности стало проблемой не только России, но и стран Центральной Азии и Южного Кавказа, бывших республик СССР. Режимы этих государств постоянно учатся друг у друга – в надежде найти рецепт, как их лидерам остаться у власти подольше.

Однако превращение этих режимов в автократии объясняется не только действиями властей; граждане этих стран позволяли им это делать, отказавшись сторить демократические институты, которые сдерживали бы авторитарные амбиции лидеров.

Есть ли надежда на демократию в России?

Мы считаем, что да.  Недавняя волна эмиграции – одна из причин, почему эта надежда еще жива. Многие из тех, кто уехал в 2022 году из-за вторжения России в Украину, политически активны. Эти люди отказались от комфортной с материальной точки зрения жизни, добровольно променяв ее на изгнание.

Они остаются политически активными и заграницей. Многие из них хотят вернуться, как только появится шанс на демократические изменения в России. А пока, в эмиграции, эти люди активно создают общественные и политические организации – дискуссионные площадки и клубы, книжные магазины, издательства и лектории – от Берлина и Парижа до Еревана, Тбилиси и Будвы.

Политическая и общественная дискуссия сейчас невозможна в России, как и свободное книгоиздание, искусство и тем более СМИ. И все же, благодаря российским художникам, журналистам и активистам в изгнании, все это не исчезло.

Рано или поздно, когда времена изменятся —  они вернутся и привезут обретенный ими опыт в Россию.

Кроме того, демократические перемены невозможны без широкой дискуссии о том, что пошло не так после распада Советского Союза. Эту дискуссию уже начала команда Навального, сняв серию документальных фильмов «Предатели» — о приватизации 1990-х.

Владимир Путин просчитался, согласившись на обмен политзаключенными летом 2024 года. В 2022–2023 гг. у российской оппозиции не было лидеров на свободе – они были либо в тюрьме, либо убиты. Путин убил Навального, но теперь яркие лидеры оппозиции – Илья Яшин и Владимир Кара-Мурза – вышли на свободу.

В этих условиях поддержка общественных организаций, создаваемых эмиграцией, — важнейшая задача, задача номер один. Кроме того, необходима поддержка тех платформ, на которых ведется дискуссия о прошлом и будущем России – в том числе книжные проекты, университеты, средства массовой информации.

И тогда — «Россия будет свободной».

Именно этот лозунг выдвинул Борис Ельцин во время путча 1991 года.[6]

Опубликовано на немецком Friedrich Naumann Foundation

Agentura.ru 2025